Язык архитектуры как выразитель гуманитарной культуры общества и его родословной

Советская архитектура (1920–1930 годов), желая освободится от декоративизма и историзма, сделала ставку на примат функции и революционные технологии. И некоторое время казалось, что это быстро обеспечивает как решение текущих проблем, так и надежный путь в будущее.

 Однако гармонизированная функциональная и материально-техническая основа зданий оказалась слишком бедной для осознания потребителями ее культурной значимости. Не случайно советские архитекторы для гуманизации архитектурных форм периодически пытались использовать преемственность. Однако такое обращение к культуре прошлого нередко носило характер творческой интерпретации образцов прошлого. В результате исторические черты, часто выступая в своем исходном значении, нередко создавали ощущение полной идентичности истории. Это тормозило развитие архитектурных форм, а творческий путь нашего зодчества XX века с некоторым основанием можно было назвать творческим бегом от исключения наследия к его включению /1, стр.14/.

 Попытки постмодернизма решить проблему возвращения архитектуры в русло искусства – с его многозначительностью, с его образами и метафорами, обращением к истории и контексту – также не принесли желанного успеха. Однако следует отметить другое важное для нас обстоятельство: постмодернисты обратили внимание на язык архитектуры как носитель гуманитарного содержания формы. К сожалению, это содержание в проектной практике постмодернистов в основном носило характер копирования или деформации символов и образов прошлого. При этом весьма уместно было бы напомнить и о том, что важнейшие фундаментальные качества языка обусловлены его принадлежностью к знаковым или семиотическим системам. Именно поэтому в языке полноценной архитектурной формы почти всегда присутствует два кода, выполняющие определенные смысловые функции:
- зашифровывающий (как правило, это новизна);
- дешифрирующий (как правило, это преемственность).

 Новизна усложняет восприятие, заставляет мозг «работать», преемственность облегчает восприятие и делает архитектуру адекватной гуманитарной культуре человека и его психологическим потребностям.

 Естественно возникает вопрос: что делать, чтобы вернуть языку архитектуры его фундаментальные функции?

 По итогам биеннале петербургской архитектуры 2015 года я отметил: «Некоторые представленные формы воспринимаются однообразно упрощенными. Освоенные архитекторами новейшие технологии часто доминируют в облике зданий. В итоге здания воспринимаются гармонизированной технологией – им не хватает поэтического разнообразия, изящества, элегантности, художественных деталей. Другими словами, в архитектуре отсутствует необходимое сочетание всего рационального, измеримого, точного, обусловленного технологией и социально-функциональными факторами, со всем «неточным», обусловленным гуманитарной культурой, демонстрирующей принадлежность к ее выдающейся родословной» /2, стр. 5/.

 С ответом на поставленный вопрос «Что делать?» – нас уже опередил великий Корбюзье. Созданием капеллы в Роншане он одним из первых атаковал жесткие принципы рационализма, ориентированного на социально-функциональные достижения, а также на успехи техники и технологии. То есть всего, в известной мере, измеримого, точного, рационального, что вытесняет из формы все «неточное», обусловленное психологическими потребностями человека и гуманитарной культурой общества.

 Не случайно здание капеллы в Роншане многие исследователи справедливо отметили как свидетельство крушения принципов мастера и началом нового иррационального направления.

 Но вернемся к фундаментальным ценностям языка. Во-первых, язык не только инструмент коммуникаций между архитектором и обществом, но и инструмент мобилизации фантазии и мышления зодчего в творческом процессе для формирования знаков, символов и образов, которые несет целостная система культуры. Назовем эту систему тиглем, где «варится» культура и куда брошены все формирующие ее звенья: история, философия, математика, литература, живопись, архитектура. В то же время в тигле «живут» образы и знаки, обусловленные родословной культуры. Они, как правило, могут с помощью архитектора наполнить полноценный язык архитектурных форм преемственностью (это один из кодов языка как семиотической системы), которая определяет целостность и непрерывность развития гуманитарной составляющей языка.

 И еще, что очень важно для формирования чувственности, обусловленной психологическими потребностями человека. Для их удовлетворения имеет значение не только интеллектуальное содержание знаков, образцов и метафор преемственности, воспринимаемых разумом, но и их «ассоциативная сила» /3, стр. 211/, определяющая чувственность, столь характерную для восприятия многозначности искусства.

 Позднее в своей работе «Архитектурные формы и природный ландшафт» я счел возможным использовать термин «ассоциативность», считая его результатом воздействия на язык архитектурной формы художественно-обобщенных качеств природного контекста – его мотивов, тональности и настроения. Это и определило, на мой взгляд, определенный вид связей архитектурной формы и природной среды /4, стр. 124/.

 Все сказанное, в какой-то мере, позволяет увидеть потенциальные возможности языка российской архитектуры, который мог бы постоянно напоминать нам о великой гуманитарной культуре страны, ее корнях и ее родословной.


1. Ю.И. Курбатов «Творческий бег от исключения наследия к его включению» Архитектурный Петербург, изд. СПб САР № 4 (14), 2012, стр. 14-15.
2. Ю.И. Курбатов «В стремлении к рацио и чувственности» Архитектурный Петербург, изд. СПбСАР, №2 (33) 2015, стр.5.
3. Д.С. Лихачев «Поэзия садов. К семантике садово-паркового искусства», Ленинград, Наука, Ленинградское отделение, 1982, 343с., илл.
4. Ю.И. Курбатов «Архитектурные формы и природный ландшафт: композиционные связи», Ленинград, изд. Ленинградского университета, 1988, 135с., илл.